Ужастики придумал Николай Гоголь. Не обсуждается. Кстати, 1 апреля у писателя день рождения.
Ладно, ладно, раскусили: все не так уж категорично, но конкретно бурному цветению российского хоррора мы обязаны именно Гоголю. Первое, что приходит на ум в этом контексте, — «Вий». И его пугающая советская экранизация. О качестве современной дискутировать не будем. Помню, как в школе мы с классом ходили на экскурсию по залам «Мосфильма» — там от одних только декораций «олдовой» версии до мурашек пробрало. Но дело не только в панночке-ведьме, чертях и прочих персонажах фольклора. Безусловно, половина литературы ужасов именно на нем и основана: от жутких сказок Гофмана (образы всех его «чудищ», от крошки Цахеса до Песочного Человека, собирательны) до банальных современных историй о вампирах. Ведь одна из задач фольклора: подготовить человека ко встрече с потусторонним, объяснить феномен смерти.
Однако в «Вие» Гоголь зрит глубже — корни этой повести тянутся из черных глубин архаичной мифологии. Вий и вся его свита — это буквально аватары хтонических сил подземного мира, которые приходят за Хомой Брутом не просто так.
Что важно: хоррор рождается на перекрестке мифологического, социального и философского. Это не просто страшилка — а страшилка со спрятанным контекстом. Да еще каким.
И дело тут не столько в «Вие», сколько во всем гоголевском творчестве. Есть такое философское суждение: осмыслить реальность без слов можно только двумя способами — смеясь, как Демокрит, и плача, как Гераклит. А потому вся гоголевская мистика и весь его абсурд — вспомните хотя бы «Нос» — это попытка осмыслить российскую действительность через слезы ужаса и истерический смех страха, приводящего к безумию.
Миры вещественного и потустороннего здесь постоянно соприкасаются, подменяют друг друга: что призрак в «Шинели», что портрет, собственно, в «Портрете», что финальная немая сцена в «Ревизоре» — жутковатой, надо сказать, комедии. Все это сливается в единую массу, которую последние годы часто стали называть «русской хтонью». И, надо признать, до Гоголя (несмотря на все тексты полузабытых Бестужева-Марлинского и Ореста Сомова) такой хтонины на литературной Руси отродясь не водилось.
Фокус в том, что гоголевское потустороннее никогда не становится абсолютной метафорой чего-то морального, социального. Давайте, опять же, возьмем условного Кинга в качестве такой красивой лакмусовой бумажки — простите, простите, на нем можно ярко и понятно объяснить! Кинговский хоррор, все его одержимые и жуткие клоуны, не сводятся к банальной метафоре, в которую можно ткнуть пальцем и сказать: «о, это символическое обозначение чего-то там!». В выдуманной реальности они вполне живые. Настоящие. Никакие не образы. Но именно благодаря столкновению с ними, настоящими, этими американскими Носами и Виями, герои наконец видят некие моральные и социальные огрехи общества, в котором живут.
Клоун Пеннивайз сам по себе — не метафора, а буквально страшное чудище.
Однако именно история конфронтации с ним показывает, как ужасно отношение между поколениями в городке Дерри. Сам по себе гоголевский Нос тоже не метафора. Да, есть история его появления — то ли ли это обыгрывание анекдота, то ли вместо носа тут должно стоять… сами знаете какое слово. Однако именно история его продвижения по карьерной лестнице в отрыве от хозяина, его жизни как вполне реального субъекта, проливает свет на букет чиновничьих проблем имперской России.
Язык ужасов универсален. И настоящим хоррором текст становится только в том случае, если невозможное сливается с реальным так, что не отлепить; если на белой стене появляется похабное граффити, пугающее все городские службы, но наводящее их на какие-то важные мысли. Вот есть же у Гоголя и «Страшная месть» — пожалуй, одно из самых жутких его произведений. Но ведь страшит тут не само колдовство, а то, как органично оно вписано в российскую реальность. Читателей сталкивают с потусторонним, размахивая им, как красной тряпкой. И, пользуясь шоковым эффектом, пока они плачут или смеются от ужаса, задают вечные вопросы. Насколько этически поступать так, а не этак? Что такое долг, возможна ли месть в современном мире? Когда приходит конец нормальному взаимоотношению поколений?
Потому и почти вся русская литература ужасов до сих пор работает по гоголевской модели.
Впрочем, при всей любви к автору, лестью будет сказать, что он ее прямо-таки изобрел — скорее поставил на рельсы прозы приемы из сказок и мифов, где все потустороннее тоже отнюдь не простая метафора. Оно помогает открыть глаза (простите, поднять всем веки!) посредством немого восприятия действительности: через слезы или смех. Только касается это не социально-этического, а сакрального. Есть такой жуткий миф о кольях-ножках: про брата, нарушившего запрет и ставшего чудовищем, у которого вместо ног — острые колья. У Гоголя та же музыка, но в новой тональности. Герой нарушает некий социальный (или этический) запрет, — даже за кадром, — и запускает аттракцион страха..
Впрочем, Гоголь и сам на раз-два становится персонажем хоррора, как показала серия одноименных фильмов. Но вот так лучше не надо.
Денис Лукьянов,
писатель, книжный обозреватель